Тимур Алдошин

                 * * *

На горящем полустанке останавливала танки:

подвезите до Рязани в школу связей и вязаний

Шлемофон посмотрит хмуро -

не разведчица, а дура.

Даст краюху, три картошки,

сколок гансовой гармошки.

В темь кубышки-рукавицы

слезку прятала с ресницы,

где воробушек усталый,

грошик медный, снег неталый,

выбегала за ворота,

где повесили кого-то,

заливаясь, провожала,

пела, плакала, рожала.

Выла, как волчок, на брюхе, -

о Святом, о добром Духе.

 

         * * *

Если мальчик родится у дерева,

это так нам привольно, сестра, -

словно княжество ветра удельное

в золотой сердцевине костра.

 

Если девочку выносит озеро, -

это весело мне и тебе,

как кричать без раздумья и отзыва

задремавшей над книгой судьбе.

 

Хорошо ожидать нерождённое,

погружая вдвоем в образа

восхищеньем тоски изможденные,

побежденные Чудом глаза.

 

* * *

Летающий мы выбелили холст,

и положили на берег просохнуть,

и колоколу подвязали хвост,

чтоб ночью от трезвона не оглохнуть.

 

Но всё равно - о чем ни говори,

все думают о завтрашней обновке –

и девочки босые до зари,

стыдясь и рдея, трогают веревки.

                        * * *

Ярославна, там слышишь, какой-то там плачет зегзицей,

что за слово не знаю, но так на Руси говорят,

что написано в книге, что вроде бы это бы птица,

но доподлинно точно не знаю, и врать не хочу тебе, брат.

 

Ярославна-то кто? А убей меня бог, если знаю.

Мне - откуда? Я нынешних книг не силен.

Помню: лестница. Дальше все грусть неземная,

иноземная, что ли, и скорбные лики ворон.

 

Да, вороны в подрясниках, шитые золотом скуфьи...

Или нет... Я не помню, что значит, и слово не то...

Было, кажется так: мы сидели с тобою на кухне,

и спокойно чинили худое в карманах пальто.

 

Там деньга завалялась - какая-то, знаешь, копейка –

за подкладкой. Ее пред закатом держа,

мы душой ликовали... Еще из флакона испей-ка –

полегчает... И в чем еще жива душа?

 

Черт, не помню. Там, слышишь, над древней стеною

кто-то плачет о ком-то, не помню уже и кому говорю,

очарован, как дымом, тоской неземною,

иноземною, что ли, все плачет в весеннюю тьму...

 

                            * * *

Сквозь сухостой стоящих тесно мертвых,

 где пленная душа не проскользнет,

мышь-матушка к буфетчику за медом

вокзалом ослепительным бредет.

 

Пустынный купол полон листопада,

печаль проста, как музыка в раю,

зеленые да красные лампады

с восторгом бьют, крича, по острию.

 

Игла, как елка, брызжет светляками!

Свечу пьянит эфирный мандарин...

Сверх небосвода разведи руками:

"Какую ты мне рыбу подарил!"

 

Спеленутые в важные асфальты,

или на досках темного письма –

все нежно любят мне тебя сосватать,

и тихо ждут, пока еще зима.

 

Ах, жизнь! Полна снежка, загадки, ласки…

Полуоткрыв блаженные уста,

бежит-несет наперсток яркой краски

для спящего с улыбкою листа.