Алексей Кириллов, юрфак

* * *

Бандюга держит голубей

Для ощущения свободы.

Ему чихни или убей,

Одно и тоже. Дни - уроды.

Молва о нем сошла уже,

И вся братва его убита,

Но что-то светлое в душе

Должно быть даже у бандита.

 

                     * * *

Броня крепка, и счастье зыбко,

Но сердца музыка светла.

Была ли молодость ошибкой?

Была, конечно! Но была!

 

Она пожаром полыхала...

Вокруг на много тысяч верст

Молекул счастья не хватало,

чтоб уберечь ее от слез.

 

О том, что могут быть свершенья

Помимо громких и больших,

Неуловимы утешенья

Одной единственной Души.

 

О них, прозрачных и забытых

В жестоком излученьи звезд,

Нам на маршрутах и орбитах

Пора печалиться всерьез.

 

            Санта-Е

Не принимай меня всерьез,

прими меня, как есть такого,

напившегося, как матрос,

после дежурства боевого.

Мое глухое бормотанье –

и пить бы, только бы не плыть

в нечеловеческом молчанье.

Преодолевший сон и дрему,

вернувшись к самому утру.

Кем буду я, когда умру?

Собой!? - Скажи кому другому.

Какой нирваной бытия

мне заглушить вопрос: кто я?

Медведем, мальчиком, мужчиной

мне стать по роду и по чину?

Хочу быть добрым и могучим,

а стану немощным и злым.

Меня учили: "время учит, -

нет, лечит, всё ушло, улым.

Когда ослепит сонный лепет

непререкаемой любви,

лишь самым краешком зацепит...

И я уже совсем убит.

 

                        * * *

Нацеди девяносто второго

кареглазая радость моя

Я убрался сегодня из дома

чтоб умчаться в другие края

Я объеду все улицы снова

В даль ведущих дорог не найдя

Этот город метелью спелёнут

Ты в него пропадаешь как в омут.

Здесь медведями белыми стонут

Провода на его фонарях

Словно снежного зарева блестки

развели ледяные костры

Здесь молчат и тоскуют подростки

От волхвов не приемля дары.

Без какой либо ясной причины

Словно часть неизвестной игры

Здесь молчат и тоскуют мужчины

Покоряя иные миры

Это холод усталой руки

«Голден» яблоко дарим Иову –

Эта жертва вечерняя слову.

Здесь тоскуя, молчат старики.

Это просто планета молчанья

Это сгинувший втуне заряд

Здесь скрывая небесное знанье

Светофоры ночами молчат.

 

         * * *

Я ненавижу «вирус» суицида

И моветон его живописать.

Как бесполезно и немного стыдно

Родных и близких после утешать,

Мол, успокойтесь, вы не виноваты,

Труп и при жизни был без головы,

Но утешенья эти слабоваты,

Они и сами знают, что правы,

Когда считают в сумерках рассудка,

Что тоже "подсобили", как могли.

В их исполнении звучит любая шутка

Саморазоблачением: "Юли...

Юли в юдоли этой окаянной

Перед людьми, перед Богом, перед собой".

Ушел в огонь солдатик оловянный,

Словно штрафник в свой самый первый бой

Чьим героизмом суицидальным

Нарушена не заповедь творца,

А присказка застольная: "Ли хаим",

Заглядывают ночью в окна спален,

Так как не могут днем смотреть в глаза.

И я соплей размазывать не буду

Над призраком, что: "Вот повешусь я!"

Мне выдает как принадлежность к чуду,

Особенность текущего житья.

Оттуда же ни строчки, ни привета

Ни даже телефонного звонка,

Ты дотяни хотя бы до рассвета,

Пока любая ниточка тонка,

Звони друзьям, знакомым и соседям,

Проси бумаги, соли, огонька.

Звони, звони, и мы к тебе приедем,

Чтобы прибить уже наверняка.

Смотреть в пространство грозовое,

Жить на высоком берегу,

Быть не в ладу с самим собою

Минуты больше не могу.

 

А небо иссиня-пернато –

Накатывается гроза.

Немея, как в зрачки пирата,

Я вглядываюсь ей в глаза.

 

В них зреет град - каленой вишней,

Морозом превращенной в лед.

Порывистее ветра дышит

Душа, предчувствуя полет.