Роман Перельштейн

                        ...И детство вызволяю

                                               из темницы

                        * * *

Я - глиняный шагающий горшок.

Ты - глиняный глазеющий божок.

 

Шумит секунд молочная листва,

Предметы в ореоле естества.

 

На беглой полировке зреет свет,

Темнеет виноградиной рассвет.

 

Как полная крыжовника рука,

Пеленок наливные облака.

 

Я небо раздвигаю и веду

В календулу тебя и в резеду.

 

Трамвая нарастающего гул

орехом по полу...

                                   Уснул.

 

                        * * *

Младенец крутит ручками, как будто

ваяет исполинскую змею.

Но с наступлением аттического утра,

ее задушит в праведном бою...

 

И миф о подвиге Геракла - наважденье.

Уж эти змеи! И Лаокоон,

обвитый трижды, плод воображенья.

Змея - лишь время. Мужу снится сон.

 

Дрожат его натруженные веки,

вот он - ребенок, юноша, старик.

И это так; и это все навеки.

Но нет же, нет, на миг всего, на миг!

 

                        * * *

Младенец и кот у меня на руках.

И каждый по-своему прав.

 

Младенец журчит, улыбается кот –

Жизни такой поворот.

 

Друг друга обнюхают. Жди, не мешай.

А как аллергия, лишай?

 

Главнее младенец, но кот - человек.

Немножко, по-моему, грек.

 

Двупалая лапа, и нос набекрень.

Младенец - ясен, как день.

 

И тот и другой постоянно дугой,

То эдакой, то вот такой!

 

Безумнейший холод, хочется есть.

Что-то во всем этом есть.

 

Что тот, что другой... Вот бы не было блох.

И каждый по-своему бог.

 

                        * * *

В холодных глубинах арбуза

Пылает коралловый лес.

За тонким пожаром - медуза,

Певучий ножа волнорез.

 

Прозрачны хребты и вершины.

Блестят камбалы косяки.

А в горле - горячие льдины.

В желудке - огня сундуки.

 

По дну перепаханных корок

Военный ползет самолет.

В нем - солнце, и нет переборок.

В нем - я, карусельный пилот.

 

И капает сахар на губы,

И кровь замирает легко.

Закутаны ангела трубы.

И смерть далеко-далеко.

 

                        * * *

Литовский мальчик, вскормленный медведем,

как горькую микстуру, буки, веди

глотает, но о полных смысла днях

в чащобе проведенных, о корнях

могучей ели, выпуклом и плоском

он вспомнить не сумеет на литовском...

 

Вот так и я на русском языке, царь-человек,

когтями на песке мучительно-дремуче изъясняюсь,

как будто за медведя извиняюсь,

за птицу, за волков, которым недосуг

сесть за учебники и есть из наших рук.

Литовский мальчик, выкормыш природы,

я той же нерасчесанной породы.

По слову человечьему кружу,

как по свернувшемуся в зарослях ужу.

Взор внутренний косматый обращаю

не в душу, а к малине, молочаю, -

к природе внешней. И, безумный, потому,

порою мальчику завидую тому.

 

Во чреве первородном

до озноба зверей и рыб мы понимали оба.

Грибницы теребили и сосцы, чердак сосны, шиповника венцы.

Мы понимали, что нет другого дома,

сквозя в утробе дерева и грома.

Я вечер синий иволгою пел,

и мальчик на медведицу глядел.

 

Мы крови с ним одной, но разной речи.

Не вспомню я, как он тот синий вечер,

а он не может слова «синий» знать.

Отец - един, одна душа, но мать вещей,

праматерь форм и линий

по-разному вскормила слово «синий».

Да что там слово - небо и смолу!

 

И я опять, как зверь, бреду к столу

и детство вызволяю из темницы,